Тёплое солнечное утро перед восходом осени. Старый деревенский колдун Немил сидел у заброшенной мельницы в позе лотоса и о чём-то сосредоточенно думал. От глубоких мыслей между бровей собрались две глубокие вертикальные морщины, разделяющие рябь кожи лба надвое. Лёгкий ветерок играл с длинными седыми прядями волос. По большому овальному чёрному агату в оправе серебряного старинного перстня на иссохшем мизинце скользило пробуждающееся ото сна солнце.
Птицы молчали. Слух возбуждали только тихие грустные песни ветра, да мерное поскрипывание прогнившей древесины всеми забытой, но когда-то любимой всей деревней мельницы-кормилицы. Её доски-кости жалобно хрустели не столько от времени, дыхания скошенного поля, и даже из-за жирных крыс, нашедших пристанище в недрах заколоченного строения, сколько от тоски. Тяжкой ноющей боли того, что раньше было жизненно необходимым, чем жили, дышали, на что молились люди. Те самые, которые нонче обходили стороной, сплёвывали при виде неказистой рухляди, отворачивались и ждали, когда же падёт ветхая древесина под медленным, но неотступным давлением времени и стихий. Ремонтировать уже бесполезно, а разобрать – ни у кого рука не поднималась. Не угасли ещё в памяти деревни воспоминания, как именно благодаря этой мельнице деревня пережила великий голод. Воспоминания живы до тех пор, пока живы люди, носящие их.
Таким человеком как раз и был Немил. Травник и единственный местный лекарь. Он знал много. Рассказывал, когда попросят. Умел много. Делал, что нужно когда требуется. Его понимал лес, не боялись дикие звери, слушались облака. Реки замедляли ход, когда подходил к берегам. Если собиралась гроза перед жатвой, приходил староста. Потом уходил. А тёмные тяжёлые тучи уплывали в глубь леса и изливались там, не затрагивая поля. Если заболевали дети, женщины шли к Немилу. А через несколько дней в домах ещё недавно горевавших матерей уже слышался весёлый смех ребятишек.
Оттого и прозвали старика колдуном. Люди опасались его, некоторые презирали, но все нуждались в нём. Приходилось уважать и смириться с тем, что понять не по силам.
Немил любил сидеть у мельницы. Никто не отвлекал от дум. Время текло размеренно и спокойно. Там его оберегало прошлое, умиротворяло настоящее и манило будущее.
Но в это утро старца потревожил запах дыма. Принюхался. Самокрутка. Он огляделся по сторонам. Из-за угла мельницы поднялось сизое облако и растворилось в свежем воздухе.
Немил поднялся с земли. Размял затёкшую спину и направился за угол.
Там, прислонясь к стене, курил отрок лет тринадцати. На земле у его ног стояла накрытая листьями лопуха корзина с грибами. Увидев колдуна, мальчик сразу же затушил самокрутку и виновато опустил глаза. Хотелось схватить корзину и убежать. Но пойман, а, значит, вор. Нужно объясниться, посоветовал внутренний голос. Мальчик открыл было рот, но старик успел поздороваться первым.
— Здравствуйте, – насупившись ответил юноша.
— О, сколько ты грибов успел собрать. Полная корзина. А рассвело ведь совсем только недавно. Молодец!
Мальчик изумился, получив похвалу вместо ожидаемого порицания. И поднял большие блестящие глаза на Немила.
— Спасибо, – вымолвил он, – маменька попросила грибов к обеду принести. А я вышел пораньше. Что мне. Впотьмах вижу хорошо. Вот и надёргал. А вы бате не расскажите, что я…
— Зачем же? Ты мужчина, хоть ещё и мальчик. Если что-то делаешь, значит есть на то причины. Ты сам в ответе за свои поступки.
— Спасибо.
Отрок задумался, рассеянным взглядом изучил собственные сапоги. Затем спросил.
— А можно я ещё одну закурю?
— Можно. Но только если со мной поделишься. Я бы от табачку не отказался сейчас.
Мальчишка обрадовался. Достал кисет и начал набивать самокрутку.
— Табачок-то отцовский?
— Угу.
— Тайком, поди, взял?
— Да, – виновато поник мальчик.
— Тайком не надо. От совести всё равно не утаишь.
— Я больше так не буду.
— Вот и славно. Да что же ты остановился? Давай, заворачивай!
Когда папироски были готовы, Немил с мальчиком присели на старую, но ещё прочную лавку. Подожгли табак и почти синхронно затянулись дымом.
— Как зовут тебя, юноша?
— Егорка.
— А зачем ты, Егорка, кисет отцовский стащил?
— Ну… Понимаете… Это…
— Нет. Не понимаю. Ты объясни. Может, и пойму тогда.
— Не понимают меня батяня с маменькой. Знаете, раньше как-то понимали, а теперь перестали, – вздохнул Егорка, – и я их тоже.
— Это нормально. Ты просто начал взрослеть.
— И что, так теперь всегда будет?
— Нет. Не всегда. Когда повзрослеешь, ты их поймёшь.
— А они меня?
— И они тебя. Ты сам их научишь.
— Это как?
— Ну вот, ответь мне, ты хорошо себя понимаешь? Твои желания, решения, поступки?
— Да что-то не особо…
— Вот. А как же другим тебя понять, коли ты сам «не особо»?
— Ну Вы же меня сейчас понимаете!
— Нет.
— Как же?..
— Видишь эту мельницу?
— Вижу.
— Когда я был совсем ещё крохой, едва ходить умел, мои родители на ней работали. Отец амбар чинил, чтобы зерно от дождей не намокло. Собак завёл и кошек. Собаки от воров охраняли и крыс ловили. Кошки – мышей. Матушка муку молола. Аккуратно, чтобы ни зёрнышка не потерять. Год был неурожайный. В деревни голод великий был. Но родители мои добрые были. Каждому двору по жмене муки на человека раздавали каждым Божьим днём . Ни больше, ни меньше. Богатые им денег предлагали, чтобы мешками скупить. Много денег. Но родиткли отказывались. Они видели, что запасов хватит только по жмене на человека. А коли мешками продавать, то озолотиться можно. Но те, кто заплатить не может, издохнут от голода. Так они и спасли всю деревню.
— А при чём тут я?
— Мои родители не только спасли твоих от смерти, но и меня видеть научили. Нужду людскую замечать.
— Но муки у нас дома хватает. Новая мельница работает хорошо. И год урожайный.
— Твоя нужда – не в хлебе.
— А в чём же?
— В том, чтобы матушка порадовалась корзине грибов, которые ты собрал. Да в том ещё, чтобы с отцом сесть на рассвете, забить по самокрутке и рассказать ему, что ты в девочку влюблён.
— А это-то вы откуда знаете? – Егорка широко раскрыл глаза и уставился на Немила. Да так ошалел, что папироску изо рта выронил.
— Да как же не знать? Все влюблённые одним взглядом смотрят, как бы ни скрывались.
— Недаром Вас, дедушка, колдуном кличут.
— Нонче всех колдунами зовут, кто видеть умеет.
— Чудной Вы!
Немил улыбнулся в ответ.
— А вот дедушкой меня ещё никто не называл. Не было у меня детей. Один всю жизнь прожил.
— Почему же?
— Некогда мне было, Егорка. Понимаешь?
— Понимаю.
Старик ещё раз улыбнулся.
— Ну, давай, беги теперь домой. Матушка ждёт. Волнуется о тебе. Да, на вот, – колдун нагнулся и сорвал траву, растущую у лавки и протянул юноше, – мяту пожуй, а то весь рот себе засмолил. Негоже женщину табачным запахом смущать.
— Спасибо!
— Ну, бывай!
Егорка встал, забрал корзину, попрощался и побежал домой.
А Немил остался сидеть на лавке, долго глядел вслед убегающему мальчику. Зелёный лес нежился в уютном золоте солнечного света. Мельница поскрипывала. А старик вспоминал. Затёртая с годами до прорех память выдавала выцветшие мутные картинки, в которых можно было разглядеть длинные русые кудри, голубые глаза, налитые белые груди и упругий круглый живот единственной женщины, которую Немил любил. И падение с мельничной лестницы. И роды до срока. И мёртвого крохотного сына. Сердце жены не выдержало горя и остановилось очень давно, в один из таких же золотых августовских рассветов.
Однако в противовес тяжёлым воспоминаниям доносилось звонкое, пропахшее табачным дымом «дедушка». И блестели широко раскрытые глаза Егорки.
В груди Немила стало светло и тепло. Что-то лёгкое, радостное потянуло вверх, будто крылья за спиной расправились, взмахнули, почувствовали под собой кристально чистый воздух и оттолкнулись.
Старик вспомнил забытое за долгие годы яркое необъятное ощущение счастья. Когда чувствуешь себя таким тёплым мягким и огромным, что способен укрыть собою весь мир. Оградить спиною от холода бед и горестей и согреть грудью всех, кто нуждается в тепле.
Немил каждой клеткой тела ощущал жизнь. Он мысленно обратился к жене: «Родная, знаешь, кажется мне сейчас, что жив сын наш. Чувствую это. И внучёк подрастает. Озорник, но паренёк хороший. И жизнь у него добрая будет, долгая. А я уж довольно повидал на этом свете. Сделал всё, что должен был. И так устал ходить по земле один. Сам себе не мил, хоть и людям дорог. Забери меня к себе. Дай покоя.»
Ветер допел песню и затих. Скпиручая мельница замолчала. Немил улыбнулся. Его беспокойное сердце стукнуло в груди в последний раз и обрело долгожданный покой.
